(Русский) Катя — это псевдоним?
Это придумал Святослав Рихтер, когда я начала играть на сцене как Екатерина. Он сказал, что, во-первых, для западных людей это слишком «языколомко», во-вторых, сложно запоминается и, в-третьих, торжественно слишком. Так что уже с восемнадцати лет я играю как Катя.

В каком возрасте человек понимает, что он станет музыкантом, что он готов посвятить этому жизнь?
Конечно, это зависит от особенностей каждого человека, но если в двенадцать-тринадцать лет это решение не приходит, то, наверно, уже и не придет. Музыкой заниматься всем сложно, как бы ты ни был к этому способен. Это ежедневный труд, преодоление нежелания. Дураков нет, и никому заниматься не хочется. Ведь сколько соблазнов! И как дивно-разнообразно можно провести это время! Есть единицы, которые с самого раннего детства живут музыкой, одарены и одержимы, как Женя Кисин, например. У меня ничего этого не было, и заниматься не хотелось. Я была невероятно неусидчива и только и думала, как бы сделать так, чтобы можно было заниматься, не теряя возможности перемещаться в пространстве, не упуская всего захватывающе-интересного. Быть в центре событий безотрывно. Необходимость сидеть была для меня еще более тяжелой, чем даже сами занятия. У меня была подруга флейтистка, которая могла подходить к окну, стоять и смотреть, как ходят люди. И я ей завидовала.

Я рано вышла на сцену: в восемь лет с оркестром играла, в двенадцать — в Большом зале консерватории. У меня уже было ощущение, что, если я брошу играть, вместе с этим из моей жизни уйдет что-то важное. У Клаудио (Клаудио Бооркес, всемирно известный испанский виолончелист — прим. редакции), например, было ощущение, что он очень любит сам инструмент. И когда ему говорили, что заберут его виолончель, если он будет мало заниматься, угроза физически лишиться инструмента была для него достаточно сильным стимулом.

Вы учились здесь, в Москве?
Мне с детства везло с педагогами. Я училась в Гнесинке у Татьяны Абрамовны Зеликман, потом в ЦМШ (Центральная музыкальная школа) у Владимира Крайнева, потом в аспирантуре Парижской консерватории. Затем переехала в Америку, там училась у Сережи Бабаяна, замечательного моего друга, который тогда еще не был таким знаменитым как сейчас. Я была счастлива провести эти годы с ним в Кливленде, потому что он обладает абсолютно всеми качествами, которые я хотела, чтобы были у моего педагога. Дальше я вернулась обратно в Московскую консерваторию, и вот пару лет назад закончила аспирантуру у Веры Васильевны Горностаевой. Так что теперь я «дипломированный специалист».

Говорят, что самые ужасные вещи на планете совершаются потому, что люди следуют правилам. Как вы относитесь к правилам?
Правила бывают разные. Наверно, я себе позволяю не стремиться соответствовать представлениям общества о том, что хорошо и что нужно. Всем угодить и игрой, и поведением, и тем, во что я одета, нельзя. Мне в принципе непонятно самоутверждение за счет каких-то внешних вещей. Я его в других не осуждаю, но для меня лично оно просто невозможно. Я никогда не стремилась к общению с нужными людьми. И всегда ходила ужинать с теми, с кем мне приятно и интересно. И я сейчас, наверно, только понимаю, что это шик и роскошь, которую далеко не каждый себе может позволить. В этом смысле я всегда жила по своим правилам или просто по интуиции. Есть некие моральные правила, которым, наоборот, хотелось бы следовать, но не всегда получается. Правила игры в профессиональной сфере я тоже не соблюдаю. Я позволяю себе роскошь делать то, что мне интересно, в этом смысле я счастливый человек.

А вы не чувствуете дискриминации в профессиональной среде, потому что вы не просто музыкант, а женщина-музыкант?
Дискриминации нет, но ощущение, что женщина не может так отдаваться своему делу, потому что она женщина и имеет семью, конечно есть.

Я слышала не один раз: «Катя? Она до сих пор играет? У нее же трое детей!» Люди с трудом понимают, что от того, что у человека появляются дети, его интересы и творческие способности не уменьшаются. И менеджеры боятся, конечно, — вдруг она опять решит кого-нибудь родить.

Но это ведь действительно сложно представить, как можно успевать и находиться рядом с тремя детьми, и при этом активно концертировать, гастролировать. Вы детей с собой возите?
Когда они маленькие были, возила с собой, конечно. И летом, и зимой, и в самолетах, и с колясками, и с кормлением в дороге. Помню, мне даже мой учитель говорил, что наконец-то я по отдельности то одной правой рукой начну заниматься, то одной левой. Когда еще будет повод, а тут одной рукой ребенка держишь — другой играешь.

Уже с момента, когда им исполнялось несколько недель, их начинали перевозить через океаны: и в Америку, и в Мексику, и всюду. С Юрой Башметом мы однажды играли в Италии, он дирижировал Рапсодию на тему Паганини, я играла. Леве тогда было года полтора. Это был такой курортный город, библиотекарь оркестра, женщина, прогуливалась с Левой на улице вдоль зала. И вот мы заканчиваем эту знаменитую ре бемольмажорную вариацию, и вдруг в тишине, во время паузы, раздается отчаянный крик: «Мааааамаааааа!» Юра на меня смотрит, выжидая, убегу ли я со сцены, показывать ему вступление следующей вариации или нет… Я ему дала знак: играем дальше!

Вы вчера играли в Малом зале консерватории, как прошел концерт?
Да, хорошо, по-моему, тепло! Я не ожидала, что будет столько людей, потому что как раз Башмет дирижировал в это время в Большом зале, было сорокалетие Вадима Репина, и я думала, что на Малый может не хватить публики. Но у нас с Князевым был полнющий зал, и это всегда приятно, когда играешь маленькую сонату Моцарта в начале концерта — и уже сразу «Браво!», с цветами люди бегут. Вообще в Москве приятно очень играть.

А что, обычно московской публики на всех не хватает? Если два, три события одновременно проходят.
Знаете, для меня это трудный вопрос, я не знаю. Наверно, все-таки хватает, раз собираются люди. Да и публика совсем разная. Артисты, которые часто бывают на экранах телевизора, востребованы медиа и раскручены, собирают некую другую публику.

То есть в классической музыке те же законы, что и в шоу-бизнесе?
Хотелось бы верить, что не те же. Но, на самом деле, то, с чем мы сталкиваемся, говорит скорее об обратном. О том, что важно не столько качество того, что человек делает, сколько количество его появлений в прессе, по телевизору, сколько раз его фамилию произнесли по радио. В общем, начинают действовать те же законы, что и в маркетинге любого другого продукта. Все знают, что Кока-кола вредна, но, однако, ее все равно все покупают.

У вас есть возможность сравнивать: то, что в мире происходит в этой сфере и у нас, насколько похожи ситуации?
В принципе, ситуация такая же, как и во всем остальном мире. Коммерциализация происходит везде. Другой вопрос, что в немецкоговорящих странах, например, есть разные эшелоны артистов и разные ниши, которые эти артисты могут занять. Можно играть камерную музыку, играть с оркестрами не первого уровня, а с оркестрами второго уровня.

Если ты суперстар, то это во всех странах связано с одним и тем же — сколько денег в тебя вложили. У нас есть три-четыре имени, которые у всех на слуху, и для организаторов они являются гарантией, что концерт будет продан, и зал набит.

Но классическая музыка не может быть окупаема в принципе. К сожалению, у нас государственное финансирование получают те же три-четыре имени, которые вроде как в нем и не нуждаются.

Ну, у нас так во всем: и в кино, и в театре — везде.

Такая тенденция.

И что с этим делать?
Я думаю, главное с нашей стороны — хорошо играть. Потому что есть концерты, посидев на которых пол отделения, я понимаю, что, если бы я была человеком к этому не имеющим отношения, больше никогда бы в жизни на концерт не пошла.

Что мы можем сделать – интересные программы, интересные концепты, иметь в себе силы двигаться, развиваться и хорошо играть. И надеяться, что если два или три человека в зале могут почувствовать разницу между тем, что хорошо, и тем, что плохо, они придут еще. С детьми, может быть, придут.

А как вы относитесь к экспериментам, когда классическую музыку совмещают с выступлениями популярных музыкантов или музыкой современных жанров?
Если люди делают это талантливо, и это имеет художественный смысл, то я хорошо к этому отношусь. Сама я такого, наверно, не делала бы, но отторжения у меня это не вызывает. Хотя в основном это делается из чисто меркантильных соображений и не всегда на высоком уровне. И популяризуют исполнители не классическую музыку, а самих себя.

А вообще классическая музыка нуждается в популяризации? Есть, к примеру, диджеи, которые помещают классику в клубное пространство, чтобы заинтересовать людей.
Наверно, это правильно пытаться привлечь людей, которые еще не знают, что они очень, на самом деле, любят классическую музыку. Конечно, можно думать, что люди по зову сердца сами прибегут. Но, к сожалению, не очень бегут. Во всех концертных залах мира, где я играю, я вижу, что публика стареет. Поход на концерт становится ритуалом людей, близких к пенсионному возрасту.

Но есть талантливые креативные люди, которые придумывают интересные формы завлечения людей в концертные залы. Вот в Нью-Йорке на меня, я помню, произвела впечатление серия концертов Rush Hour Concerts в Линкольн-Центре. То есть, вместо того, чтобы сидеть в пробке после работы и полтора часа пытаться выехать с Манхеттена в час пик, ты можешь посетить концерт. Час без антракта — коротко и прекрасно. И по доступной цене. Сегодня все, включая Берлинскую филармонию, вынуждены делать шаг к публике.

Еще у людей есть страх. Вот, я пойду на концерт, ничего не пойму, я ничего не знаю. Там какая-нибудь симфония Шуберта — буду скучать. Или человек работал весь день и думает, лучше я в своем кресле посижу дома, пощелкаю каналами. И его нельзя судить, потому что у многих действительно тяжелая работа. Но, с другой стороны, ведь во времена, когда искусство и культура процветали, люди жили не более легкой жизнью.

А есть какой-то гипотетический шанс, что в итоге классическая музыка станет таким мертвым языком, о котором, вроде, все знают, но никто на нем не говорит?
Гениальные рукописи еще не сгорели, и талантливые люди продолжают рождаться. Если музыка хотя бы их ударяет в сердце, они способны заразить этим и других. Это как с теми, кто проповедует в церкви. Там тоже редко, но встречаются люди, которые действительно способны из глубины своего опыта и своего понимания донести что-то важное до людей. А то, что людям это нужно, мне кажется, очевидно. Как бы мы не отчаивались, насколько рационально, прагматично и меркантильно все кругом, по-настоящему важные, серьезные жизненные вопросы не становятся менее насущными. Поэтому я не думаю, что этот язык станет мертвым. Уж слишком много заложено в этой гениальной музыкальной литературе.

С Иветой и Тамазом Манашеровыми

Хочу выразить свое восхищение вашим дедушкой Марком Ивановичем Сканави. Дело в том, что я училась в школе на математике Сканави, для нас этот учебник был как Библия.
Да, у меня везде, даже на паспортном контроле, когда слышат фамилию, до сих пор об этом спрашивают. Наша семья никогда не претендовала на какие-то авторские права, поэтому мы даже не знаем, сколько уже было переизданий. Но то, что учебник уже десятилетиями переиздается — это факт. Мне сказал мой двоюродный брат, что по каким-то рейтингам книжных магазинов России, он по продажам на третьем месте. Это на ряду со всеми романами Донцовой, Марининой и другими российскими бестселлерами.

Мой дедушка был невероятно одаренным человеком. Он умер рано, в шестьдесят лет, я его вообще фактически не застала. Все знают его математические способности, которые очевидны. Но он же еще писал прекрасные стихи. И лирические, и очень смешные, грибоедовского духа, пьесы. Причем он в них сам играл как актер, его даже во МХАТ приглашали, до такой степени он был в этом ярок и талантлив. Он играл на виолончели, блестяще играл в шахматы, его обожали все его студенты. Был настоящей звездой образовательного канала телевидения, на котором он вел математические передачи для поступающих в вузы.

Он всегда сам, собственноручно, отвечал каждому человеку, который присылал ему решение задач, это был фактически первый опыт «виртуального» или «заочного» обучения. У него было, как мне сказала моя тетя недавно, десять с половиной тысяч корреспондентов. И он отвечал каждому сам и спал три-четыре часа в сутки. Он был человеком совершенно другого отношения и к своей известности, и к тому, как нужно общаться с людьми.

Знаете, это была старая научная интеллигенция, и в семье моего деда все занимались музыкой. Вот сейчас, например, моему сыну перешла скрипка, он правда до нее пока не дорос — 1694 года, на которой играл его прапрадедушка. Отец Марка Ивановича, Иван Александрович, тоже был профессором, химиком. До революции он учился в Цюрихском университете, и у них был любительский квартет, в котором Иван Александрович Сканави играл первую скрипку, а Эйнштейн играл вторую. У нас даже фотография есть. А папина бабушка была первой женщиной, ставшей доктором наук по химии.

А новогодние традиции в вашей семье какие были?
Новогодние традиции — вот эта любовь к елке, к самому времени до Нового года и Рождества, скорее бабушкина. Захри, мамины родители, были, совершенно как старосветские помещики, потому что даже нескольких часов не прожили друг без друга. Дедушка когда узнал, что не стало бабушки, умер буквально в течение часа.

Да… после шестидесяти четырех лет бурной совместной жизни. И всю жизнь они праздновали Новый год с елкой. Мы до сих пор у них на могиле на Новодевичьем кладбище всегда ставим и наряжаем елку.

Я очень долго поддерживала в себе веру в Деда мороза, в то, что он приходит, и что действительно в это время года происходит волшебство. Все надо мной смеются, а я все равно до сих пор считаю, что предновогоднее ожидание чуда — счастливое состояние «родом из детства», которое остается с человеком до старости. Рождественская атмосфера, из года в год пахнет елками и мандаринами — есть в этом что-то успокаивающее, неизменное. У нас в жизни все очень быстро меняется, а это возвращает к какому-то традиционному укладу. Я всегда наряжаю елку везде, в какой бы стране мы ни были.

Что вы загадывали под Новый год?
Вообще, мне в детстве всегда хотелось, чтобы все оставалось как есть. У меня был какой-то традицианолизм и желание устойчивости. Чтобы ничего не менялось, чтобы мы всю жизнь жили в одной и той же квартире, чтобы никогда из нее не только не исчезали никакие предметы, но чтобы все стояло именно на тех местах, на которых они были, когда я родилась.

А ваши дети делятся с вами какими-то желаниями, чего им хочется на Новый год?
У них совсем другая ситуация. Я всегда была одна, а их практически всегда было трое. У них настолько маленькая разница в возрасте, что никто из них не помнит себя без братьев и сестер. Алеша стал старшим братом, когда ему был год и два месяца. Поэтому они всегда живут компанией. Какие-то их желания совершенно изумительны.

Например, ты спрашиваешь: а что бы ты хотел на День рождения? Я вот никогда не забуду ответ одного из моих сыновей: ты знаешь, я бы хотел воздушный шарик. Мои друзья, кому я это рассказываю, говорят, что готовы расплакаться. А с другой стороны, что может быть прекраснее, чем воздушный шарик? Который и полететь может, и ты за ним прыгаешь, чтобы его достать, тянешься.

С французским музыкантом Мишелем Летиеком

Дети сами выбирали, в какие школы пойти, чем хотят заниматься?
Понимаете, Алеша захотел играть на скрипке. Я не знаю, откуда это взялось. Я ничем рациональным не могу это объяснить. Алеше было два года и два месяца, когда он сказал, что он скрипач, и что ему нужны только скрипка, смычок — и уже он состоявшийся музыкант. Он всегда был ребенком скромным и никогда ничего не просил, ни машину, ни конструктор. А тут — день за днем. Я прислушалась и через полгода позвонила учительнице. Поэтому так получилось, что Алеша этот путь выбрал сам. Хотя я даже не знаю, где он услышал, чтобы кто-то играл на скрипке. Леве, наоборот, для его самоопределения хотелось чего-то другого. И я не настаивала, соответственно, профессионально он музыкой не занимается. Хотя с этого года начал брать уроки сольфеджио и сам занимается на рояле — это было его условие, что у него не будет педагога.

В Леве еще есть интересная способность, совершенно для меня неожиданная. Например, он сидит на концерте с отсутствующим видом, томится и болтает ногами. После чего выходит и точно говорит, кто играл хорошо, что и кто ему понравился — и всегда попадает в точку.

Это, наверно, опыт уже. Вы ведь часто их берете на концерты?
Они и на концертах бывают, и дома слышат, как я играю, как мы репетируем, все-таки прекрасные музыканты приходят. Им есть, с чем сравнить.

Насколько вы участвуете в выборе того, что дети читают, смотрят, слушают… Вы сами выбираете или они у вас на самоопределении?
Ой, что вы, ни в коем случае! Какое самоопределение — торговля страшная! Если ты хочешь Гарри Поттера, то между первым и вторым Гарри Поттером читаешь две нормальные книги.

Вся информация сегодня направлена только на удовольствие, комфорт, на то, чтобы ты развлекался и, не дай Бог, ни о чем не подумал. Я не понимаю, как можно быть учителем в наше время, как можно выходить к двадцати пяти вот таким вот людям, которые абсолютно не хотят делать каких бы то ни было мозговых усилий. Люди, которые смотрят телевизор, я не знаю, как они вообще живы до сих пор. Телевизор-то у нас есть, но нет антенны, поэтому можно смотреть только те диски, которые я купила — к вопросу о выборе. Конечно, они смотрели семь Гарри Поттеров и четырех Шреков. Но за это ты подсовываешь какие-то другие вещи — Шекспира, Гоголя, Гоцци, Островского. Должно же быть у них, то, что по-английски называется challenge. Это трудно перевести, это и не испытание, скорее задача, которая подразумевает, что человек преодолевает сопротивление, делает усилие, чтобы переступить через себя. Вызов — он нужен и каждому взрослому, и ребенку — каждый день хоть в чем-то победить себя. Это то, из-за чего меня отдали учиться играть на рояле. Моя мама считала, что нужно учиться делать то, что делать сложно, учиться преодолевать.

Но ваши дети, они ведь в другой среде воспитаны, у них другое мышление, чем было, возможно, у вас. Вы чему-то учитесь у них?
Каждый день и многому. Моя Саша — самая мудрая женщина, которую я когда-либо знала. Глядя на нее, я думаю, какое я имею право срываться или резко реагировать. У меня ощущение, что этот семилетний ребенок намного старше не только братьев, но и меня. Настолько она мудро смотрит на отношения, переживания, но то, что кто-то делает что-то не то и не так, как ей бы хотелось. Да, ты делаешь мне больно, но я буду тебя только больше любить. Поскольку все мои дети невероятно разные, я учусь тому, насколько по-разному можно относиться к одним и тем же вещам. Потому что их реакции, видение, способность разрешать конфликты, развязывать собственные узлы — все очень разное.

Наш журнал тоже читают самые разные люди. Что бы вы им пожелали читателям?
Самым разным людям, наверно, нужны самые разные пожелания. Тем не менее, мне и самой хотелось бы напоминать себе об этом ежедневно, и пожелать этого другим, чтобы все-таки мы не теряли способности относиться к каждому дню как к единственному настоящему, которое у нас есть. Эта мысль постоянно встречается в проповедях митрополита Антония Сурожского, который мне кажется поразительным человеком. Он часто говорил, что у нас уже нет прошлого и еще нет будущего. Он приводит в пример случай, как его при выходе из метро поймали нацисты, когда он был членом сопротивления во время оккупации Парижа. В эту секунду он очень явно и остро пережил осознание, что прошлой жизни у него уже нет.

Да и будущее тоже очень неопределенно, мягко говоря… Есть только настоящий момент. Поэтому нужно жить, радуясь прекрасным вещам, для которых нам надо только открыть глаза и уши, чтобы они на нас со всех сторон начали падать. После того, как мы попали в землетрясение в этом году, у меня появилось ощущение, что мы живем в подарок.

Да, думаю, многие читали об этой страшной истории в Новой Зеландии, когда собор, где вы должны были играть, разрушился буквально за пару минут до того, как вы вошли.
Прямо на наших глазах. У каждого, наверно, такое было — осознание, что мы близки к самому страшному, что может случиться, буквально вот когда мы выйдем сейчас с вами из ресторана и будем переходить Никитский бульвар, на котором постоянно сбивают пешеходов. Не думать об этом, наверно, неправильно.

И при этом мне кажется, люди, которые говорят, что во всем разочаровались и им скучно, просто теряют чувствительность и способность видеть. У меня есть ощущение, что последние вот уже скоро десять месяцев жизни были нам с Сашей и Клаудио подарены. Это как в электронной игре, знаете, высвечивается слово bonus. Ощущение, что я живу в «дополнительное время». И когда бывают какие-то тяжелые моменты, когда нет сил, все-таки нужно вспоминать, что своего у нас ничего нет. А то, что есть, просто нам подарено.